Милиции не было. Такое впечатление, что в сегодняшнем Киеве ее то ли вообще не существует, то ли стремление к порядку реализуется без участия людей в униформах и по некоторому количеству не всегда согласующихся уставов. Но высящийся над тем самым Майданом Международный центр искусств и культуры существовал этим вечером в окружении людей, не склонных к переворотам, хотя через дорогу виднелись остатки баррикад, рядом с которыми по цветам почтительно были рассыпаны фотографии погибших. Внизу, на Майдане, упрямо дымили полевые кухни и красовались прямоугольники палаток, которые Виталий Кличко, недавно избранный городским головой, безуспешно пытается убрать из центра города. Все меняется очень быстро — боксер стал мэром, кондитерский магнат — президентом, его администрация, не так давно бывшая центральным комитетом украинской компартии,— в двух шагах отсюда, а сам Международный центр был недавно Октябрьским дворцом культуры, а до этого — Институтом благородных девиц.В эпоху рушащихся репутаций, титулов и чего угодно предстоящий концерт Михаила Жванецкого был островком стабильности в Киеве. Мне подумалось, что это особенно важно во времена таких быстрых девальваций — не только валют, но и репутаций, когда достаточно не воровать помногу и не врать очень уж явно, чтобы считаться человеком порядочным. Людей «нерукопожатных» (забытый термин) сегодня почти что нет, и это печально. Поэтому выступление Михаила Жванецкого было в какой-то степени вызывающим по отношению к расшатанному миру репутаций, с таким усердием, в том числе на этом самом месте, утверждавшихся, свергавшихся и неопределенных. Я искренне радовался дружелюбной толпе у одного из престижнейших киевских концертных залов, где самым популярным был вопрос о лишнем билетике. Жванецкий смог поучительно сохранить свое доброе имя во всех политических истериках последних десятилетий, и мне было радостно оттого, что, когда он вышел на сцену, зал встал и приветствовал его овацией минут пять. Не могу себе представить никого из наших современных писателей, кого бы могли еще так встретить люди, не организованные на заказное мероприятие, а купившие в кассе билеты на литературный концерт. «Знаешь,— сказал Михаил,— у меня есть свидетельство о рождении, когда-то, увы, будет свидетельство о смерти. А где свидетельство о жизни?» Овации, о которых я говорю, были таким свидетельством. Когда-то я уговаривал, почти заставлял Михаила Жванецкого писать колонки для «Огонька». Это было тогда вполне уважаемым занятием — Евгений Евтушенко составлял нам антологию русской поэзии, а Юрий Никулин вел еженедельную рубрику анекдотов. Но мой друг Миша так и не стал тогда нашим колумнистом, умудрившись сохранить при этом замечательные отношения с журналом и со мной — не без некоторой злопамятности, с которой при каждой возможности он напоминает о давней моей попытке принудить его к регулярному сотрудничеству. Вот и в Киеве сразу после концерта, когда еще в ушах стоял грохот оваций, он шепотом (голос сел от долгого, почти без пауз двухчасового чтения) высказал мне все, что думает о людях, подозревающих его в способности к беспрерывному писательству. Жванецкий неотъемлем от общего нашего времени, но он не суетлив, не календаре и во многих ситуациях как бы забегает немного вперед, туда, где мы еще не были. Он самоироничен, что редкостно, это не самоуничижение паче гордыни, а то самое чувство юмора, которое Хемингуэй считал вариантом храбрости. То, что Жванецкий пишет, не устаревает именно потому, что причастно к жизненным закономерностям больше, чем к сиюминутным событиям. Забавно, что первая популярность Жванецкого была как бы мимолетной, слуховой, магнитофонной — как у Высоцкого с Окуджавой, и ничуть не меньше, но позже выяснилось, что он интересен надолго, также при чтении, когда можно вернуться к абзацу и продумать его еще раз. Это редкостное качество, которое в большей степени присуще поэтам, чьи стихи всегда долговечнее прозы. Проза Жванецкого вневременна и актуальна, многослойна и (повторюсь) несуетлива. Киевский концерт символично происходил в зале, вознесшимся над тем самым Майданом, где митинговали, свергали и сокрушали. «Я так волновался, идя сюда,— сказал мне Миша после концерта,— даже не могу припомнить похожее состояние перед выступлением». Хорошо, что волновался, и в то же время хорошо, что он был таким, как всегда, с неизменным старым портфелем, во всей своей незаурядной повседневности, такой же человек, как те, кто слушает его в тишайшем от уважительной сосредоточенности зале, взрывающемся овацией. Это особенное мастерство — быть одним из нас и в то же время важным для каждого в отдельности. Слева от меня сидел главный редактор самого тиражного киевского еженедельника Дмитрий Гордон, справа — странная девица в вечернем платье с оголенной спиной, расписанной сине-красной татуировкой, а чуть дальше — лохматый парень в футболке и шортах. Михаил Жванецкий был важен для всех этих людей и для тысяч тех, кого в зале не было. Слушательский хохот не мешал выступать — люди устали от нервотрепок, и смех их был вызывающ по отношению к ненависти и злобе, нагнетающимся в окружающий мир. Жванецкий выводил нас из лютой привычности митинговых свистоплясок, брехливых информационных тарарамов. Плохо, что мы не всегда помним, как важна повседневная человечность.В последнее время я открывал вечер Евгения Евтушенко в крупнейшем киевском концертном зале «Украина», радовался Михаилу Жванецкому, но почему этого так мало, почему уроки ненависти слишком часто перекрикивают уроки добра. «Я, кстати, народный артист Украины и России»,— сказал мне Жванецкий, насмешливый ко всем званиям, своим в том числе. «Не печалься по пустякам,— говорит он,— а по серьезным поводам уже поздно». Не может быть, чтобы совсем поздно…

Журнал «Огонёк» №24 от 23.06.2014